Память — сокровищница, драгоценная шкатулка жизни, тем более удивительная, что не скудеет от щедрости обладателя. Сорэн никогда не был скуп и не отказывал в своих дарах: смехе долгожданных встреч, слезах очищающей скорби, глубоком молчании истинной любви.

Почему же ему отказали в праве предложить свои дары? Почему?

Память — проклятие, пыточная камера жизни. Тем более удивительная, что рубцы в ней не теряют чувствительности, и мучают равно действенно годы спустя. Потери зазубренными зубами выдирают из сердца куски, но стоит обратиться к воспоминанию, и боль повторится.

Почему они обрекли его на вечность с этой болью без надежды на утешение?

Личный сад под вечно нежным рассветным небом хранил воспоминания в каждом из мерцающих лотосов, и Сорэн перебирал эти жизни снова и снова, падая от сокровищ к инструментам истязания.

Они оставили его в месте без историй, жизни, воспоминаний живых. Они поступили с ним так же, как со всеми остальными богами.

Им… им нравилось это новое время, где богами остались лишь они. Сильнейшие, славные Архонты.

Потому он и предал. Он не желал возвращения прошлого.

Но ведь так было не всегда. Сорэн верил, что их дружба тогда была искренней. И он мог бы вернуть даже это… но когда он поднимал руки, чтобы оттолкнуться от земли и позвать их, объяснить, убедить — он натыкался на рёбра клетки.

И с каждым разом руки становились тяжелее, тяжелее, тяжелее. Когда клетка его разлетелась, он попробовал ощутить раскрывшиеся подобно цветку края, вытащить себя, но уронил, не добравшись даже до установленных Барбатосом границ. Тогда он понял, что жар, окативший его — это не пламя. Это солнечный свет. А глаза его истлели, как истлели его руки и сердце.

Смахнув песок непослушными веками, точно ворочая заржавевшим водяным затвором, Сорэн смог различить тень над собой. Живую тень, одну из многих, первую из всех, что окружали его, держась на почтительном расстоянии.

— Подойди ближе, благодетель ты или враг. Чтобы я мог тебя увидеть.

Голос ему почти не повиновался, и потому он вложил то, что мог вспомнить о себе, в чужую память. Как если бы он мог говорить как прежде.

Утро. Касания света на лице — это утро. Тот час, что крадёт у людей память о пережитом ночью в сновидениях, чтобы освободить место для событий настоящего, и оттого стоящего хранения. Сорэн забыл о его существовании.
Он запрокинул голову, бессильный вспомнить свою любовь к нежному утреннему свету, протягивающему по колкам верхушек деревьев струны солнечных лучей. И звучные касания по ним птичьих мелодий.
Что если он больше не способен помнить? Что если Барбатос отнял у него всю любовь? Всю, что была ему отмерена породившим его мирозданием?
Потеря цеплялась за рёберную клетку и силилась вывернуть кости обломками наружу. Страшась её как нового заточения, лишающего решимости продолжать жить, Сорэн брал зеркало из рук вежливой барышни и вспоминал себя — такого, каким он был до прихода на одинокий безымянный остров. Он потратил колоссальное количество сил, но стал лишь почти бесцветной тенью. Даже бледные ткани казались на нём праздничным украшением на осенней ветке. Но по крайней мере он перестал напоминать иссохший труп более, чем что-либо другое.
Испив живительной влаги, Сорэн снова схватился за остов клетки, чтобы вытащить себя из её раскрытой пасти. Без заботы о том, как выглядит, лишь бы оказаться вне её, на открытом месте. Без сжимающихся стен.
Чьи-то руки помогли ему вознестись, различить усеянный обломками берег, ощутить солёный ветер. В той стороне, где не было солнца, он пытался различить линию горизонта, пока чужие руки помогали ему сменить истлевшие и потерявшие всякий цвет шелка на тяжёлый атлас.
Потом, завороженный, он шёл, пока пальцы его ног не лизнуло море. Он позволил себе дождаться ещё двух пенных касаний и развернулся, чтобы медленно пройти обратный путь.
Прежде всего Сорэн опустился на колени, чтобы по правилам трижды благодарить его освободителей за свет и воздух. Пусть взгляд его всё ещё выжигал беспощадный свет, пожирающий черты лиц, а воздух царапал изнутри как острый щебень, оно было драгоценнейшим подарком из всех, что мог получить пленный бог за последние…
— Барбатос. Расскажи мне о его судьбе.
Позволил бы он вскрыть могилу бывшего друга, когда был бы в силах сохранить замки предательства? Был ли он… жив?..
Память, память, память милосердная и жестокая.
Но даже если не подставлять душу под её зазубренное лезвие, эта тюрьма была во владениях ветра. Сорэн не хотел унести воспоминание об этом утреннем вдохе под землю в новую бесконечность кошмаров.
Ничего не стоило той вечности.
Рассудив, что опора его ненадёжна, Сорэн сел здесь же, на землю, у поваленного фрагмента обветренной временем постройки. Лишнее свидетельство того, что заточение его длилось века. Дольше, чем имеет смысл спрашивать. Сменились эпохи.
— Как твоё имя? — голос едва слышный, ни на что не похожий, но всё-таки его собственный. — Ты идёшь издалека, несёшь в себе Бездну и ведёшь за собой людей, не называющих тебя даже в воспоминаниях. Тот, Что Наверху больше не в состоянии держать Бездну за границей небес?
Чёрный баламут был последним из носителей Бездны, которых помнил этот мир до падения Сорэна. Возможно ли, что престол Первого покачнулся, и создания той стороны свободно разгуливают под Его солнцем?

Сорэн закрывает глаза и обращается в слух. Заменой собственным глазам ему служит всё, что когда-то видела свита гостьи. Нет, не всех людей, как предполагает она, но до поры бог не открывается, лишь слушает, сложив ладони на коленях, да листает книгу последних пяти веков, мозаикой выложенную в памяти молчаливых подданных Бездны.
Золотой Век королевства-без-бога, беззаветное служение Чёрному Солнцу, общая вера в Обещание и стремительное падение в глубины отчаяния и проклятия. Не так уж и много мог Сорэн узнать из этих неестественно длинных жизней. Только то, как взгляды их были обращены к светлой фигурке с цветами в волосах и тусклым золотом в глазах. Принцесса, что пришла с той стороны скорлупы небес, и теперь держала обращённый в небеса меч.
Туда же обращена и вся их ненависть.
Это то, что они помнят и хранят у сердца, даже если сердца их утонули в скверне и превратились в полые сосуды для её энергии, выжигающей созидание. Возможно, это то, что держит их в сознании, не позволяет отпустить человеческое и отдать себя бездумному служению уничтожению.
Сорэн открыл затянутые мутным туманом глаза и обратил их к Принцессе. Две волны посетили берег и ушли восвояси в разочаровании, не услышав ничего интересного. Третья различила тихий голос божества:
— Йинь тебе подходит. Путеводный свет в сердце Бездны, ведущий отвергнутых сквозь тьму. Гонджу, принцесса без имени и без земель.
Они были почти родственники сейчас. Правительница без королевства и божество без памяти. Дотронуться до стоящих рядом, заглянуть в то, что они носят с собой — шарлатанский фокус, насмешка над его настоящими силами, которые и в былые времена не впечатляли ничем, когда ближайшие его друзья меняли облик континента, воздвигая горы или сбрасывая их в океан. Но сейчас Сорэн был едва способен на фокусы.
Тысячелетия прошли. Тысячелетия, возвеличившие казавшуюся презренной нацию безбожников и растеревшие её в пыль. Сделавшие из легкокрылого бога безразличного пьяницу.
— Что же Моракс?
Ему приходится прилагать усилия, чтобы называть их имена.
Он тоскует по ним, по своим друзьям, только они сгинули в жерновах времён задолго до его заточения. Их место заняли жестокие боги, достойные тех Престолов, что возвела для них Селестия.
Их тень сделала ласковое утро холоднее, но разорвал повисшую паузу Сорэн из уважения ко времени. Раз оба его друга были живы, тысячелетия могли и не притупить их желание оставить эти проклятые времена в своих правах. Оставить его, неудобную память, похороненным в безвестии.
— Старые могилы редко хранят имена. Особенно — могилы павших в тех войнах. И всё же ты пришла, зная, что найдёшь. Что хочешь ты, Йинь, от погребённой памяти?