Рассветное небо, собираясь, растерзало посленочные сумерки в клочья, обрывками светозарных перьев опускаясь на поднятый тяжёлый дым, а затем оседая искрами на затянутую пеплом землю. Люмин, выждав, пока горечь воздуха отпустит дыхание и перестанет слезливо щипать глаза, вышла вперёд. В руках она держала свёрток одежд, как если бы встречала гостя пусть не в своём, в чужом, но всё же доме, с гребнем и зеркалом, лежащими поверх мягкого атласа забытого ткачества. И хотя плечи её и наряд были покрыты тёмным плащом, капюшон же был любезно снят, вежливо раскрывая лик на дозволительный обзор. Пусть даже пожарище могло загрязнить светлый облик — что есть чернота сажи в сравнение с омутом пустоты?..

— Не возьмусь нарекать себя ни тем, ни другим, — с едва уловимой улыбкой, честно ответила Люмин и подошла ещё ближе к узнику, — Для начала позволь быть тем, кто пожелает тебе доброго утра. Или поздравит, наконец, с его наступлением?..

Опустившись на одно колено, — оправив, разумеется, струящиеся подолы плаща, — перед недавним узником камня и тирании, Люмин протянула ему припрятанную между складок изящной работы флягу. Кто начинает день без чая?.. Даже если то — сбор целебный и тонизирующий, букетом разнотравья предлагающий первый глоток жизни, слишком малый, чтобы обернуть всё как было, но достаточный, чтобы светло ликовать утро.

— Давай я тебе помогу, — Люмин сама удерживала флягу, предлагая питьё и не боясь близости к немощному атавизму некогда божественной плоти.

Времени у них мало — в любой момент тюремщик мог догадаться о причине надвигающегося на северную крепость катаклизма. Но и торопиться было бы признаком испуга, неуважения к себе. И раз уж на то пошло, хватит ли барду смелости и куража, и более того, ответственность, явиться в самом деле?.. Уж скорее второй из тюремщиков «восстанет из мёртвых».

— Чуть приведём тебя в порядок, а после поговорим. Вопросов у тебя наверняка немало, но и у меня они есть.

Люмин молча сопровождает освобождённого на рассвете на Рифе Маска бога. Свет утренней зари едва касается горизонта, озаряя море бледным сиянием. Она идёт рядом, тень в тени, позволяя ему действовать по воле своей, не нарушая тишины ни словом, ни жестом. Его истощённые, иссохшие ноги ступают по влажному песку, и морская пена ласково касается их, оставляя следы солёной влаги.

Люмин пристально вглядывается в вымученные черты лица мужчины. В глубоких морщинах и потускневших глазах она читает чувства, переполняющие его в этот миг. Видение это пробуждает в ней наваждение — желание приблизиться к кромке воды, ощутить то же, что и он. Она плавно ступает вперёд, и море с песком пропитывают края её плаща. Когда волны отступают, утренний ветер свежим прикосновением вычерчивает узоры прохлады на промокших ногах.

Мужчина опускается на землю, и Люмин бесшумно садится рядом. Она аккуратно складывает ноги под себя, сидя на коленях с безукоризненной осанкой. Её юбка и плащ разложены вокруг плавными складками, образуя круг, словно печать таинственного обряда. Каждое движение её исполнено грации и чопорной изящности, как у благородной дамы из былых времён, — даже здесь, на руинах и в пепле, в компании едва живых или ещё не погибших.

Перед тем как ответить на вопросы мужчины, Люмин на мгновение теряется. Она склоняет голову, золотистые пряди волос ниспадают на лицо, и едва заметная виноватая улыбка трогает её губы. Затем тихим, сдержанным тоном начинает говорить:

— Правилами мира сего имя моё лишено значения. Жители здешние всё едино не запомнят его, а ты сам, владыка памяти, будешь единственным хранителем оного. Так пусть же ты наречёшь меня, раз видел меня очами всех людей.

Её голос ровен и спокоен, и сложно рассудить, какие чувства таятся за этими словами. Словно это её вовсе не огорчает, и будто она не стремится уклониться от ответа, а лишь следует предначертанию мироздания, ибо так должно быть.

После краткой паузы она начинает свой рассказ о Барбатосе:

— Тысячелетия истекли со времён Войны Архонтов, и многое переменилось. Я же — гостья в мире сем лишь скромные, по меркам твой истории, пять веков. Пять сотен лет назад свершился Катаклизм, и Небеса обрушили гнев свой на народ тот, что ты узрел, глядя на меня. После сего многие Архонты отдалились от народов своих, но никто не столь, как Барбатос. Он оставил престол свой и стал слеп и глух к чаяниям людским, дни напролёт прожигая жизнь как выпивоха-бард, скрывая под маской сей истинное нутро.

Люмин говорит безэмоционально, но в глазах её мелькает отблеск давней скорби. Она не выдаёт мыслей своих, но тень печали лежит на облике её. Ветер играет с краями плаща, волны продолжают шептать древние свои истории. Солнце постепенно восходит, разливая алые краски по небу и морю, но для неё это лишь ещё один день в бесконечном течении времени.

Молчание повисает между ними, прерываемое лишь шелестом прибоя. Люмин поднимает взор к небесам, где первые лучи солнца пронзают облака золотыми стрелами. Её лицо остаётся невыразительным, но в сердце её бушует шторм эмоций, скрытый от чужих глаз. Она мягко продолжает:

— Мир изменчив, и время не щадит никого. Куда боле слепым и глухим оказался Престол Небес. Со времён Катаклизма он спит, и бремя его суда нависает над нами длинными, худыми тенями. Никогда не знаешь, когда соберётся гроза.

Глаза бывшего узника, словно из треснувшего фарфора, постепенно обретают ясность, как рассвет венчает небо, а облака горького дыма рассеиваются пепельными перьями. Люмин наблюдает это изменение с внутренним спокойствием, которое едва заметно в её безмятежной, почти кукольной мимике. Её губы слегка изгибаются в меланхоличной улыбке, наполненной благодарностью и скрытой печалью. Она склоняет голову, выражая почтение и принимая нарекаемые ей имена с достоинством и пониманием всей глубокой ответственности, что они несут.

— Я глубоко признательна за сей дар именования, Владыка, — она говорит тихо, спеша не перебить, а смешаться с самой сутью утреннего воздуха, насыщая его своими стол же прохладными интонациями.

Затем, повернувшись к Владыке, Люмин начинает рассказ о Мораксе. Её голос остаётся спокойным и безмятежным, но в нём чувствуется ясно, что Люмин не относится к широкому ряду поклонников Рекс Ляписа.

— Моракс, как мудрый Архонт, направлял свой народ, не ограничивая его, и всё же, не уведомив своих Адептов, он принял решение уйти на заслуженный отдых. Он подстроил свою смерть на глазах у всей Гавани, и в этом грандиозном спектакле участвовали слуги Царицы. Адепты гневливо истребовали с людей справедливости и почестей, жители Гавани противились их требованиям и едва не потеряли контакт с последователями Моракса. Лишь общая беда, учинённая северянами объединила их. Она и... другой гость из иного мира.

Её взгляд на мгновение отрывается от Владыки и устремляется вдаль, куда-то за пределы видимого, словно она пытается нагнать румяное зарево, сейчас озаряющее паруса и флаги в далёкой Гавани.

— И хотя Моракс был лишён своего символа божественного престола, я, тем не менее, не до конца верю в его честолюбивое увольнение. И намерена выяснить искренность его желания жить смертной жизнью, ибо многое скрыто за этой... гуан-цай^*.

Люмин замолкает на мгновение, её лицо остаётся безучастным, но в глубине глаз мелькает отблеск тайного знания. Она делает небольшую паузу, прежде чем продолжить, голос её становится чуть более личным и тёплым.

— Не буду лукавить, я знала, где искать узилище Владыки Минувшего. Мэнпо поведал мне о нём.

Её глаза возвращаются к Владыке, и в них читалось нечто большее, чем простая истина — там скрывается нечто неуловимое, словно тень давно забытой надежды. Теперь уже Люмин смотрит на тлеющее в центре острова пожарище, её взгляд становится сосредоточенным, хотя выражение лица остаётся неизменным.

— Что касается моих желаний... — её голос звучит твёрдо, но всё так же галантно и выдержано, как и прежде. — Я желаю разбить ложный небесный купол.

^*Гуан-цай (кит. 廣彩, «разноцветье») — оригинальная техника китайского лака и резьбы для украшения мебели. В основном использовалась для создания деревянных ширм и позволяла воссоздать яркие, детализированные сюжеты на перегородках. Люмин использует эту метафору, указывая на сложность неоднозначного сюжета и сокрытые за условной ширмой договорённости Моракса и Царицы.

Юбки платья разложились вокруг неё, словно лепестки цветка, а плащ, лёгкий и воздушный, напоминал крылья бабочки, нежно прикасавшиеся к земле. Люмин ниже осела на землю, словно сама природа приняла её в свои объятия, и в этот момент казалось, что даже ветер замер на миг, уважая присутствия пропавшего божества.

Люмин прижала голову к своему плечу, за прикрытыми веками томилась слабость, а дрожащая улыбка трепетала на губах, словно ей было необходимо удерживать это выражение, чтобы скрыть внутреннюю боль. В ушах звучал слабый шум терзания пространства и времени, но она не могла сосредоточиться на этом. Вместо этого, её внимание привлекали прибывающие волны, которые нарастали, как ритмичный шёпот моря, и в этом шёпоте она наконец смогла различить голос Сорэна, который становился всё более отчётливым. Она открыла, наконец, свои ясные золотые глаза, и в этот момент светлое выражение её лица не изменилось. Она тихо отшутилась:

— У меня и без того достаточно врагов, милостивый Архонт Памяти. Я не ищу войны ради убийства богов, но ради жизни людей. Небо, увы, глухо и слепо, и средств пробудить его достаточно громких я пока что не изобрела.

Она выдержала паузу, позволяя своим словам раствориться в воздухе. В её взгляде проскользнула тень, когда она продолжила, не меняясь в мягкой манере:

— Тех богов, что встанут у меня на пути, я жалеть не стану. Людей же... К ним я стараюсь быть милосердной.

Её голос был напоен утончённой печалью, как будто каждая нота несла в себе бремя её переживаний. Люмин посмотрела в глаза Сорэна, и в её взгляде отражалась глубина намерений.

— Я не вижу смысла отказывать любезному Сорэну. С тех пор, как ты был заточён, мир подрастерял свою возможность помнить. Самые напитые из корней Ирминсуля хранят лишь аномалии и кошмары, но никак не истории. Ты нужен этому миру, но прежде этот мир должен быть представлен тебе. Однако же... Чтобы выйти в мир, тебе нужна иная форма. — В её голосе послышалась лёгкая нотка интриги, когда она продолжила: — К твоему счастью, в этом мире уже были созданы куклы из божественного ребра, способные вместить в себя гнозис.

Люмин вновь обернулась к Сорэну; с безупречной осанкой, с идеальной позой и сложенными на коленях руками, с этой мягкой улыбкой и невыносимой открытостью взгляда. Ветер, казалось, решил подыграть и вновь замер, чтобы ни в коем случае не подхватить их слова, не унести их в бескрайние дали, где они могли бы быть услышаны. Люмин знала, что слова эти — это не просто разговор, а начало чего-то большего, чего-то, что могло изменить саму ткань реальности.

— Я понимаю, что это не просто просьба, но необходимость. И я готова сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе, — произнесла она с глубокой убеждённостью.

Так обещания дают не небесам, но ради того, чтобы увидеть их крах.