Грохот, скрип и каменный скрежет волной наполняют помещение павильона и звук этот, кажется, тревожит неизменную вечность пылающих клёнов, что высажены здесь; беспокоит сосуд этой Вечности, неподвижно покоящийся подле деревьев. Вокруг красного и коричневого буйства красок фигурка в белом выглядит ярким мазком одиночества, что привносит в общую картину этого заставшего павильона грань умиротворённой меланхолии.

Кукла, не поднимаясь, вопросительно смотрит на человека, что посмел войти в священную обитель, и взгляд этот, кроткий и мягкий, пугает пришедшего сильней, чем всякий монстр или порождение Бездны. Не паломником был этот самурай, не поклониться святыне вошёл. Вовсе не знал, что за дверь открыл он случайно, и не ведал, кто смотрит на него из-под яркой сени вечно пылающих клёнов.

Видит человек дорогую мебель и затейливо расшитые золотом ширмы, каждая состоянием в деревню, из которой он родом, но главное сокровище этой обители продолжает взирать на потревожившего павильон молча. Кукла не поднимается навстречу, не шевелится и не говорит никакого приветствия, пугая самурая тем больше: он видит, как за ним следит нечто, которое он не может осознать. Человек ли это, божество или демон? Разумеет он, что мальчик - или фигурка мальчика - под деревом сидит живой, потому что следит взглядом, но отчего же в безмолвии? Если это человек, то пусть поздоровается, а если бог или демон, то разгневайся же ты на смертного, что встревожил твой покой!..

Пройдя весь павильон до самого клёна, самурай останавливается перед куклой и кланяется, приветствуя первый и представляясь, после сразу же извиняясь за вторжение. И интересуется тем, что это за место, что он нашёл скрытым так далеко, и кто его владелец, с которым судьбе довелось его свести.

- Кацу... раги?.. - губы сидящего на татами едва шевелятся, мягкий голос его едва громче шелеста листьев. - Кацураги!..

Узнав новое слово, кукла повторяет его ещё раз или два прежде, чем человек, с благоговейным трепетом подойдя совсем близко, не повторяет свои вопросы.

- Кто ты, и что это за место?

- Кто ты, и что это за место, - безмятежно повторяет мальчик в белом как эхо. Вежливая полуулыбка не покидает его лица, а внимательный взгляд, возвышенный и отстранённый, Кацураги чувствует всей своей сутью, и оттого его бросает в дрожь. Вблизи самурай видит не просто благородного юношу, что решил развлечь себя за счёт недалёкого простака. Взгляд человека скользит с изысканной ткани его одежд на золотое украшение, висящее на шее. Золотое перо столь тонкой работы, что сразу понятно - не человек его делал. И, только подумав об этом, едва догадавшись, Кацураги замирает, боясь вздохнуть.

Заметив внимание к перу, кукла приходит, наконец, в движение. Плавным жестом подхватывает драгоценность на открытые ладони и протягивает к человеку, позволяя рассмотреть внимательней... и перо, и собственные пальцы, заставляя человека отпрянуть назад не то в ужасе, не то в почтении.

Руки у мальчика не человеческие, и в них реликвия работы божественной. Он сам - реликвия, созданная великим архонтом.

- Как же это... ты... ты дитя сёгуна? - Кацураги шепчет едва слышно, сам с трудом веря в то, что говорит. Однако же он не только видит перед собой создание, не имевшее отношение к человеку, он видит сходство юноши и Электро архонта, которую имел честь лицезреть однажды издалека через галерею, когда сопровождал своего господина в Тенсюкаку.

- Да, - кивает мальчик, но ни один вопрос больше не отвечает. Самурай не добился от него ни имени, ни причин, по которым столь высокопоставленная особа оказалась заперта в этом павильоне. Лишь только взгляд и улыбка на все слова, и в этот момент Кацураги, наконец, понимает, что ведёт беседу с сущим ребёнком, что не отвечает ему лишь потому, что не знает, как это сделать. Это приводит человека в замешательство, ведь божественный юноша выглядит вполне взрослым - такие, как он, в столице уже несут военную службу... но они люди, а это дитя было иным.

- Нехорошо оставлять тебя здесь совсем одного, - рассуждает Кацураги, осматриваясь. Это место было роскошным настолько же, насколько пугающим в своей застывшей пустоте. Нужны ли были мальчику все богатства этого павильона? Самурай сомневался, что тот понимает ценность вещей, а его сердце отчего-то сжималось в отчаянной тоске при взгляде на ребёнка. Даже если с ним здесь ничего не случится, он что, просто продолжит вот так сидеть целую вечность в неподвижности, совсем один?
- Может быть ты пойдёшь со мной? Я бы отвёл тебя к своему господину для начала, - Кацураги не успел закончить мысль и объяснить весь свой план. Мальчик поднялся на ноги и встал рядом так быстро, что самурай даже понял это не сразу. - Ах, хорошо, давай пойдём в нашу ставку, а дверь просто закроем, как было.

***

- Вот тебе яблочные зайчики, побудь пока тут, а я всё объясню господину Микоси. Не уходи никуда, хорошо?

Кукла кивает и вновь садится на татами, но уже не те, что были расстелены под алеющими клёнами. Здесь, в этом месте, их вообще не было, только какие-то другие деревья, которые он видел впервые. Не было тут и ширм с шёлковыми подушками, а столик сделан не из тёмного дерева, а из каких-то полукруглых лёгких штуковин. «Яблочные зайчики» формой сбоку немного напоминали золотое перо, отчего сразу очень понравились кукле. Они тонко и сладко пахли, были влажными наощупь и немного хрустели при прикосновении. Со временем из белых они медленно превратились в коричневатые, и этот процесс всецело захватил куклу. Он наблюдал за этой метаморфозой с волнением и пристальным вниманием, даже беспокойством, всё время, что оставался один в очередном неведомом ему ожидании.

А потом в комнату вошёл человек, за плечом которого стоял Кацураги. Подняв взгляд от зайчиков, кукла встречает вошедших так же, как и в павильоне: взглядом и лёгкой улыбкой, за которой можно прочитать как интерес, так и равнодушие. И именно этот жест заставляет человека, что уже прошёл вперёд и собирался что-то сказать, осечься, замолкнув. Он свёл брови и вздохнул, махнув рукой, а потом сел напротив куклы. Сказал, что его зовут Микоси Нагамаса, и...

Вдвоём люди смогли растолковать кукле важность его секрета и постарались убедиться в том, что все их слова поняты верно. К тому моменту солнце уже совсем скрылось за морской гладью, а яблочные зайчики стали цвета осеннего клёна. К тому моменту хмурый Микоси, поджав губы, поднялся на выход, обронив напоследок, что завтра нужно будет вернуться, так как оставаться на Сэйрае дольше может быть опасно.

- Сэйрай?.. - вопрошает кукла у закрытых сёдзи, а растерянный Кацураги, рассматривая нетронутое угощение, объясняет, что это название острова, на котором они сейчас находятся.
- Название?.. - это слово в устах божественного дитя звучит тише и отчего-то печальнее.

***

- Нива... Хисахиде-сама, - повторяет кукла, кланяясь вместе с Кацураги, который привёл его в это место. В поездке до Татарасуны он стал гораздо отзывчивей и менее отстранённым, чем в самом начале. Самураям даже удалось обучить его нескольким простым понятиям и словам за время пути. Кукле объяснили, что такое вежливость, как правильно говорить и кланяться, и зачем же всё-таки нужны яблочные зайчики. Последнее удивило больше всего, и он несколько раз порывался залезть в рот Кацураги, казалось, полностью, чтобы посмотреть на то, куда исчезают фруктовые дольки.

Вместо разговора с новыми людьми куклу утянул за собой другой человек, совсем не похожий на всех тех, кого доводилось видеть до этого.

- Меня зовут Нива Наоко, - улыбнулся человек. - Я супруга Хисахиде.

- Нива... Наоко-сама, - кланяется кукла. - Супруга...

- Чему же ты так удивляешься, малыш? Ахаха, давай я покажу тебе дом, пока мой муж говорит с Нагамасой. Не стоит их отвлекать.

«Дом» оказался множеством разных помещений, совсем друг на друга не похожих. Особенно необычной была «кухня», где кукле захотелось задержаться подольше и рассмотреть всё внимательней. Там был «очаг» и «корзины», «погреб» и «осторожнее с ножами», было много-много «овощей», самых разных по виду, цвету и запаху, и... вновь незаметно солнце скрыло свой лик за горной грядой, теперь небо освещалось лишь тонким серпом луны да блеском горна Микагэ, что виднелся вдали из окна.

Именно его и разглядывает кукла, усевшись на татами очередной комнаты. Сюда его привёл Нива-сама и сказал, что здесь можно остаться. Он так и делает: посреди небольшого помещения опускается на пятки и складывает ладони на коленях, скользя взглядом по стенам, полу и потолку. Тут тоже нет шёлковых подушек и ширм, нет столика из тёмного дерева и ярких клёнов. Зато есть окно, и занавески чуть-чуть приподнимаются от ночного ветра, который заглядывает в комнату.

В тишине и темноте снаружи что-то кратко блестит и тут же затухает, слышен мерный непрекращающийся стрёкот. Осознавая вдруг громкую наполненность ночи среди людей, совсем непохожую на безмолвную неподвижность в павильоне, кукла улыбается чуть шире, роняя на шёлковые рукава горячие, живые слёзы.

Быть здесь ему нравилось больше, чем в той тишине, но понял он это лишь сейчас, когда мог сравнить оба этих ожидания.

Влажная, жаркая летняя ночь, опустившись бархатной темнотой на спящих людей, их спящие дома и одну куклу, что понятия не имела о сне, продолжалась недолго. Тёмно-синее небо сделалось чёрным и на нём разлилась мерцающая жемчужная дорожка звёзд, о которых кукла знает немного из того времени, что ему дозволено было находиться подле своей божественной создательницы.
Об остальном он не ведал. Ни о людях, ни о их быте, ни даже о словах, что они произносили вслух. Заворожённо наблюдая за тем, как звёзды, едва появившись вверху, гаснут, растворяясь в синеве, подёрнутой снизу нежнейшим розовым вздохом нового дня, кукла не может сдержать в себе слёз и изумления. Он видит впервые эту смену одного на другое, столь мимолётную, скоротечную. Вот было - и теперь его нет. С трудом сосуд вечности может осознать это, пускай необычайно одарён и, чистый лист, лишь начал заполнять себя историей жизни.
Печальное очарование моментом настигает его, прощаться с этим мигом оказалось невероятно... сложно? Нет. Он ничего не может предпринять чтобы задержать мгновение или вернуть его. Знает ли, как это сделать? Тоже нет. Но хочет ли?
И, наблюдая, как новорождённый рассвет из розового вырастает в пронзительный жёлтый, разливая чистейший голубой в небесах, кукла вдруг вполне связано и чётко, впервые за десятилетия своего существования, думает. Размышляет о том, что видит, не просто впитывая в себя знание, но и пытаясь понять его всеми малыми силами своими.

«А там ничего не менялось.»

На большее знаний и возможностей его не хватило, лишь на мимолётное сравнение двух состояний. И всё же, это небольшое усилие было великим трудом, что дало свои плоды. Осознав въяве, что такое отличия, и поняв полноценно разницу между вечным и скоротечным, остаётся сделать лишь один шаг, что весьма сложен для того, кто ходить не умеет.
И в этот момент сбоку слышится тихий шелест. Раздвигается створка сёдзи, которая позволяет увидеть человека, с которым куклу познакомили только что. Он ушёл ненадолго, чтобы вернуться опять?..
- Доброе утро... - чуть повернувшись, повторяет юноша, задумчиво глядя на закрывающуюся дверь. Кукле бы понадобилось много больше времени, чем те несколько минут, что взял себе Нива для повторного появления, но и за эти крохи в юной божественной голове всплеском родилось удивление, лишь только он завидел, как легко и мягко скользит створка сёдзи туда и сюда. Быть может, спустя время он и сам бы подошёл посмотреть, сможет ли повторить этот трюк, но не успел.
- Прошу прощения, - негромко вторит кукла, не двигаясь с места и не сводя внимательного взгляда с Хисахидэ. Потом, вспомнив уроки Микоси, кланяется. После, вспомнив ещё уроки Микоси и Кацураги, поворачивается, наконец, лицом к Ниве, чтобы не смотреть боком, и снова кланяется.

Кротко опускает взгляд к сложенным на коленях белым ладоням, и склоняет голову ровно на положенный угол, держа спину идеально прямой. Едва шелестит шёлк накидки на его голове, но ни рукава, ни само покрывало не сдвинулись даже на волос, всё так же изящно лежащие на татами, как Хисахидэ мог это помнить с вечера, когда оставил здесь куклу.
Замерев в поклоне - тёмные волосы упали на фарфор лица, застенчиво скрыв взгляд, и без того спрятанный за ресницами - кукла наконец выпрямляется, и смотрит на человека, что полная луна: светлым, немигающим и открытым взглядом. Без любопытства, без надменности, холода и всякой улыбки, он полон был лишь удивления, на этот раз совсем не понимая, о чём идёт речь. Что-то внутри куклы изменилось, но он не смог и понять, что это было и почему он вовсе заметил нечто... столь скоротечное?

- Вчера?..
Сев ровно (хотя казалось бы, и так сидит прямой, словно молодой бамбук), кукла очень старается сделать как велел господин Микоси, но концепция времени для вечности - предмет самый сложный.
- В-вчера, - рассеянно уже тянет кукла, задумчиво прислонив пальчик к щеке, и во взгляде его вечность поднимается туманом, что заслоняет сущее. Он почти понял само слово, но всё же значение его ускользало. Что для вечного существа человеческие часы? А что есть для человека вечное существо, явно не понимающее ни свою суть, ни суть собеседника?
- ...Нива... сама... - сдавшись в своих потугах, кукла смотрит на хозяина дома, не сдерживая слёз. - Что такое... «завтрак»?.. И при чём тут... «вчера»?..

Приняв из рук человека ткань обеими ладонями - выучен был уже брать то, что дают - кукла задумчиво смотрит на эту вещицу, держа перед своим лицом на полусогнутых руках. Задумчиво, изумлённо, неловко; поднимает полный слёз взгляд снова на Ниву, разрывается немых вопросов. Все они столь сложны, что и сформулировать нельзя, невозможно описать саму их суть. Кукла не видит эти свои вопросы, но они есть. Они внутри.
А потом человек начинает отвечать.
Его объяснение сложно, и кукла перестаёт понимать уже на втором предложении причину, по которой циркулирует процесс вчера и завтра, к которому ещё каким-то непостижимым образом добавилось «сегодня»! Впрочем, кое в чём Нива преуспел, и его многоуровневое пояснение сути мирских вещей заставило куклу думать втрое дольше привычного, отчего все слёзы утихли, испарившись - у него просто не осталось возможности совмещать горе от незнания с самим процессом его искоренения. Нахмурив брови и всё продолжая держать платок ровно так, как он был передан, юноша усердно пытается в мыслях выстроить цепочку дней, утр, завтраков и семей. Получалось... неважно. Но он старался постичь мирское изо всех своих сил.
- Да, хорошо, - поднявшись с места плавным движением, что едва всколыхнул белые одежды, кукла идёт к выходу, где Нива раздвигает створки сёдзи. Там юноша останавливается, чуть опуская руки с платком, и смотрит на двери с нескрываемым очарованием. Затем, переложив платок в одну ладонь, свободной рукой он, наконец, сам пробует закрыть дверь. С плавным шелестом створка задвигается, тихо стучит о стену и замолкает.
- О, - выдыхает кукла, поднимая брови, и открывает дверь. Та вновь плавно отъезжает, и легонько стукается о другую часть стены. А потом закрывающиеся сёдзи, что своим тихим скользящим шуршанием так гипнотизируют молодого бога, вновь тихо стучат о стену. И открываются. И закрываются. И снова открываются.
Всё это время, любуясь сёдзи и процессом их перемещения туда-сюда, кукла размышляет над тем, что завтрак содержит в себе семью и еду. Что-то из этого простое и питательное, однако эти слова мало о чём говорят. Он немного понял про утро, но вот всё остальное оставалось загадкой и несколько дезориентировало.
- Нива-сама, - сёдзи закрылись и открылись. - А... семью едят... только на завтрак? Полезная и питательная... это же хорошо? Хорошо. Ммм. Хорошо.
Вновь серьёзно задумавшись, кукла замирает за полуоткрытыми дверьми, глядя на платок, что всё ещё держал во второй руке. Он не был уверен, что правильно применяет слово «хорошо», но немного смущался об этом спрашивать, потому что уже было должно уяснить этот урок и не быть столь бесполезным.

- Сломать, - повторяет кукла и более сёдзи не тревожит. Понимания в том действии пока не было, лишь принятие. Суть слова юноше не ясна, лишь смутные догадки роятся в голове запутанными мыслями, что по-прежнему были непривычны. Но он не спорит, опустив голову в поклоне и скрыв свой взгляд. Настаивать на дополнительных объяснениях он не может, потому что пока даже не догадывается о такой возможности, и просто идёт за Нивой, гадая про себя, куда на этот раз?
Юному созданию нравится идти, за Хисахиде отчего-то в особенности, нравится смотреть на стены, пол и потолок дома, нравится видеть этот изменчивый пейзаж за окном. Он старается не заглядываться чрезмерно и поспевать за человеком, а когда осознаёт, что рядом кухня, на которой позволили побывать вчера, испытывает неподдельную радость. Эта часть дома оставила самые тёплые воспоминания, и вернуться сюда было счастьем. Или не сюда?..
Нива ведёт куда-то ещё, открывая новые двери, перед которыми кукла мимолётно мнётся. Он ещё не привык к тому, что новое происходит так часто. «Каждый день», мог бы сказать, но пока ещё это понятие в очаровательной голове не укоренилось достаточно для правильного использования. Сосуд вечности может лишь поражаться тому, с какой скоростью летит мир вокруг него куда-то вперёд, вперёд и вперёд.
- Наока-сама, - кланяется юноша знакомому человеку и повторяет уже изученное. - Доброе утро. Мне было уютно...
Лёгкая вопросительная интонация повисает на последних словах, но лишь потому, что кукла не совсем понимает, что именно подразумевается за этими словами. Определённо он был очарован и тронут наблюдением за ночным небом, даже не понимая этого в полной мере, и находил этот дом интереснейшим местом в своём маленьком мироустройстве, но уют? Кукла не успевает спросить, что это значит, не успевает даже задуматься над смыслом этого слова самостоятельно в попытке достичь ответов. С удивлением на лице, какое бывает у детей в момент решения сложной задачи, юноша садится, как было предложено, за стол. Он всё ещё держал платок от Нивы в руке и беспокойно переводил взгляд с него на предметы на столе, а потом и на самого Ниву.
Происходило что-то.
Кукла уже знает о том, что люди имеют привычку собираться по несколько раз за столом, он даже сидел с Микоси и Кацураги вместе, наблюдая за тем, что они делают. Они называли это «поесть», и каждое такое собрание немного отличалось от предыдущего. В целом, сейчас всё происходило точно так же, но люди приглашали и его «поесть» вместе с ними.
Удивлённо склонив голову к плечу, кукла наблюдает за подсказами Нивы и за тем, как Наока за этим присматривает. Подумав немного над происходящим, он нерешительно откладывает платок себе на колени, затем ещё более нерешительно берёт в руки палочки, что получается хоть сколько-то приемлемо только на третий раз. Совсем уже нерешительно пробует повторять действия Нивы и отправляет немного риса в рот.

Кукла чувствует мягкость и тепло еды, нежную сладость риса вместе с солоноватостью. Всё это происходило с ним впервые, не было похоже ни на что во всём том мире, что он успел узнать и изучить. Вздрагивает в удивлении, приоткрыв рот, словно бы узрев настоящее чудо, о котором не подозревал, и смотрит в свою миску совершенно очарованный. Ни за что он не мог догадаться, что этот белый комочек чего-то тёплого и нежного, собирающий вокруг себя людей, такой. Сравнить было не с чем, ведь и запах, и вид, и вкус были для куклы в новинку.
Его рис был ещё более солёным от слёз, которые начали по щекам капать в еду, но юноша этого не замечал. Безмолвно, неподвижно, без дыхания и не моргая, он всё смотрел на рис в своих руках, так и попробовав больше одного кусочка.
- Что это... такое... - длинные ресницы опускаются, чтобы смахнуть слёзы, он наконец приходит в движение, начиная походить на человека больше, чем в предыдущий миг. Взгляд, обращённый на людей, полон вопросов и потрясений столь невыразимо сложных для божественного сосуда, сколь и очевидно элементарных для сидящих напротив смертных.

В груди его сердце не бьётся и удар не пропускает, не человеческое оно и работает по другим принципам, возможно, более хитроумным. Или напротив, устроено куда как проще; всё равно оно такое же, оно так же чувствует, и отчего-то слёзы лишь сильнее потекли из глаз, когда Наока, сев рядом, начала вытирать их с фарфорового лица.
Неизвестна была кукле такая забота, не ведал он названия тому, что происходит сейчас, но придержал руку женщины, прижимая её ладонь к своей щеке, и прикрыл глаза, улыбнувшись мимолётно. Юноша сидит без движения так и слушает то, о чём говорит Нива, а потом открывает глаза, отпуская Наоку, и качает головой нерешительно. Он никогда не ел рис, не знал что это, пробовал его впервые. Удивление смешивается с недоумением и любопытством на божественном лице, открытом и совершенно детском. Сейчас это было особенно заметно, когда яркий утренний свет заглянул в окна в полную силу и отразился в глазах, всё ещё полных слёз.
- По вкусу, - кукла кивает, повторяя слова Нивы и понимает их значение. Кое-что он уже слышал от господина Микоси и Кацураги об этом, но впервые испытал только сейчас. - По вкусу.
Кивнув снова, на этот раз миске с рисом, сосуд вечности вновь неумело пробует взять в руки палочки и съесть ещё. Во второй раз получается проще, хотя еда всё равно падает с палочек вниз, а юноша сначала зачарованно на это смотрит перед тем, как продолжить свои попытки.
- Не стоит переедать, - он снова кивает, повторяя чужие слова, а голос звучит глухо из-за забитого едой рта. Кукла ест медленно, неловко и неуклюже, пусть с каждым движением учится и получается лучше; не знает он пока, насколько ценно время и как его стоит беречь. Для него времени сейчас не существует, как и мира вокруг - лишь эта комната, рис и Наока с Нивой.
Его слова, однако же, можно расценить как отказ от добавки, что радует, учитывая, как долго он ел. Закончив с трапезой, кукла смотрит в пустую плошку таким же пустым взглядом, приоткрыв рот - одна рука приподнята и ладонь немного прикрывает лицо, во второй, тоже поднятой, зажаты палочки. Прогипнотизировав миску из-под риса какое-то время, он укладывает палочки сверху и, развернувшись к Наоке, кланяется.
- Благодарю... за еду?..
Второй поклон с теми же словами получил и Нива. Было немного сложно для существа, столь недавно начавшего постигать мир, но вспомнив всё, что довелось узнать у людей за весь срок, юноша смог догадаться сам, как надо действовать, когда трапеза закончилась. Не слишком уверенно, ещё робко и ожидая строгого взгляда и наказания за неправильное действие - так бывало в покоях высочайшей создательницы - но он попытался понять мир сам и принять решение о своих действиях. Как мог.
- Показать... деревню?..
Что такое деревня кукла знает. Пусть в самых общих чертах, но знает. А чего не ведает совершенно - так это зачем её показывать. Ему любопытно, и в то же время своё любопытство он стесняется показать, пускай скрывает совершенно по-детски неумело, не зная, что его ждёт за это.
- Всю?..

Сначала, заслышав только слова Нивы, кукла желает спросить о том, что есть «как можно больше» и каково оно на вид и, быть может, вкус? Рис оказался совершенно прекрасен и юноша, оставшись в восторге, желал новых открытий. Однако же после «как можно больше» появились и иные понятия — «кузницы» и «мастерские», о которых он не имел никаких представлений или предположений. Оттого вопросов стало больше, но кукла, задумавшись, медлит и ни о чём не спрашивает. Лишь молча поднимается и, постояв пару мгновений перед столом, так же робко и неуверенно, как и в первый раз, кланяется Наоке прежде, чем уйти, как того просил Нива.

По знакомым коридорам идти просто, но поворот к выходу из дома кукла видит всего второй раз — в первый был тот, когда его сюда привели. Здесь сёдзи были массивней и крепче, а пол резко обрывался. Там, внизу, стояли его гэта, рядом с чьими-то ещё. Обувшись, юноша вновь стоит неподвижно какое-то время, прижав обе ладони к груди, а потом повторяет за Нивой и стучит деревянной подошвой о порог. У него это получилось тише, менее уверенно, и сосуд вечности с удивлением смотрит сначала на ногу человека, а потом на свою, недоумевая, что именно было сделано не так. Он ещё не может точно сформулировать «ожидания» от своего «действия», но уже определённо точно имеет «намерение», пускай о таких словах и понятиях пока и не догадывается.

Всё не отрывая рук от груди, где под белой тканью каригину было спрятано золотое украшение, кукла, широко распахнув глаза, внимает словам человека так сосредоточенно, словно прилежный и старательный ученик в мастерской у своего наставника. Человек мог бы сказать, что его слушают затаив дыхание, но только не было дыхания в этом теле. До сумасшествия странно, должно быть, смертному ощущать на себе благоговение от создания порядка божественного. Сколько пристального, восхищённого внимания было в чистом взгляде бога юного, что неотрывно наблюдал за Нивой. Столь неотрывно, что ни разу за всё время не моргнул — человек мог бы в ясных глазах тех, что в небесах чистых, разглядеть своё отражение.

— Родители... дети... — негромким, но уже привычным эхо повторяет кукла следом за человеком, и пальцы на ткани одежды стискивает сильнее. Голос его, обыкновенно возвышенный и отстранённый, окрасился вдруг болезненной тоской, полной меланхоличного одиночества.

— Вместе, — задумчиво продолжает запоминать юноша, и смотрит на стоящего рядом Ниву, про себя размышляя, верно ли понимает услышанное. — Кровь... — тон куклы сменился на растерянный, ибо крови он в своей жизни ещё не видел, ни человеческой, ни звериной. И вновь его терзают сомнения, и безупречный лик его омрачается горем собственного непонимания происходящего вокруг.

— Я... понимаю, что такое... семья и тепло, — с толикой сомнения произносит юноша, но в речи его печали больше, чем недоумения. Уразумев сказанное, он был очарован и огорчён теперь пониманием: Нива говорил о вещах, коими сосуд вечности не обладал. Понимание рождало чувства, а те, в свою очередь, прозрачной слезой прокатились по фарфоровой щеке. — Но что... такое кровь? И вот это...

Встрепенувшись, кукла поднимает руку, и мягко шуршит прозрачный шёлк накидки на его голове. Он вытягивает пальчик и указывает на белое существо, гулявшее по двору. Оно было немного похоже на облака, и юноша, вдруг пожелав проверить, делает три шага вперёд, оказываясь к существу ближе и осторожно касаясь его мягкого пушистого бока ладонью. Это создание вдруг стало больше и начало издавать громкий шум, отчего кукла, ойкнув и всплеснув руками, падает назад, садясь на землю. Мягкое белое существо же, открыв свой большой жёлтый рот, вдруг хватает юношу за протянутую руку и начинает мотать головой на длинной шее туда-сюда.

Это было так... это так чувствовалось.

— Отпусти меня, — негромко и почти вопросительно говорит кукла, однако за шумом его почти не слышно. Он не совсем понимает, что сейчас правильно сделать, но ощущает желание убрать руку, в которую вцепилось это мягкое белое существо, и потому дёргает ладонь на себя — шумное создание от этого движения по инерции движется вперёд с ещё более громким ором, а кукла, вдруг ощутив что-то очень сильно, кричит в унисон.

— Гусь, — выдыхает кукла, провожая взглядом громкое существо. Несколько одинаковых, голосистых, грозных. — Грубиян Татакэй...

Голос юноши легче ветра в жаркий день, он теряется в обилии нового вокруг и затихает, чтобы воспринять произошедшее и запомнить как следует всё сказанное. Теперь он знает, что такое гусь и птица, но ещё не до конца разобрался с тем, зачем они пасутся и что такое соседские. Однако же сосуд вечности не торопится и сначала медленно поднимается на ноги, принимая протянутую Нивой ладонь. Это произошло легко и быстро, так удивительно и даже увлекательно! Раз — и кукла уже стоит! Только взметнулась накидка, слетев с головы, и осталась лежать на земле.

— Простите, — глядя во все глаза на человека, молодой бог легонько кивает. Он не выглядел смущённым, испуганным или разгневанным. Попытка отразить эмоцию коснулась бледного фарфорового лица, как рассветный луч солнца на заре дня касается самых макушек деревьев, неуловимо и почти незримо: уголки губ едва-едва приподнялись в первой, лёгкой и робкой улыбке. Полупрозрачная, как цветочный лепесток, неуклюжая и неумелая, быть может, даже неуместная.

Кукла словно немного нехотя выпускает из своих пальцев человеческую ладонь, такую тёплую, сильную и мягкую, мимолётно задерживая прикосновение чуть дольше, чем следует.

— Хару-сама... Сэн-сама... — замерев по левую руку Нивы, юноша поочередно кланяется каждому человеку, тихонько, почти себе под нос, повторяя те слова, которые они произносили. Хотелось спросить о них больше, и про соседство, и про птиц, но кукла не решается перебивать и слушает очень и очень внимательно. Ровно до того мига, как Хисахиде не начал объяснять, кто они такие, почему оказались здесь, и...

«Поручение родителей, с которым они не справились».

Слова эти оказались громче всех предыдущих, и раскололись на осколки, как зеркало. Он видел зеркало однажды. Видел себя в зеркале, стоящим подле Создательницы. Видел Её взгляд на себе, а голоса... а голоса Её не слышал. Кажется, никогда. Зато много видел ширм и клёнов в павильоне, где терпеливо Её дожидался до тех самых пор, пока Кацураги не нашёл его и не привёл сюда.

Эти склонённые низко головы людей напротив, их тонкие голоса и слова, полные извинений, смешивались с объяснениями Нивы и чем-то ещё, что было только внутри куклы. Он не знал, что это, но оно выливалось из него прозрачными каплями слёз. Бледные губы задрожали, он весь задрожал, вдруг поняв, что желает что-то сделать. Впервые за всё время именно сделать, повлиять, изменить — сотворить что-нибудь, чтобы прекратить то, что происходит сейчас! Остановить этот миг, полный битого стекла и сумерек печали, и прогнать подальше.

Тогда сосуд вечности, всплеснув руками, разводит их пошире и, в два шага оказавшись совсем близко к Хару и Сэну, обнимает их. Не очень ловко прижимает к себе резким и удивительно сильным для столь нежного порыва жестом, едва не заставляя людей стукнуться лбами.

— Ну-ну, — глотая свои слёзы шепчет кукла, повторяя то, что недавно слышал от Наоки, и пробует гладить людей по голове. — Всё... хорошо...